Вахтангов [1-е издание] - Хрисанф Херсонский

Но как действовать? Что значит «внутренне» и «внешне»? Какое место, наконец, занимают в действии «переживания»? На это Станиславский впоследствии ответил в своей книге так:

«Бессмысленная беготня не нужна на сцене. Там нельзя ни бегать ради бегания, ни страдать ради страдания. На подмостках не надо действовать «вообще», ради самого действия, а надо действовать обоснованно, целесообразно и продуктивно…» «Как, по-вашему, можно сесть на стул и захотеть ни с того, ни с сего ревновать, волноваться или грустить? Можно ли заказывать себе такое «творческое действие»? Сейчас вы попробовали это сделать, но у вас ничего не вышло, чувство не ожило, и потому пришлось его наигрывать, показывать на своем лице несуществующее переживание. Нельзя выжимать из себя чувства, нельзя ревновать, любить, страдать ради самой ревности, любви, страдания. Нельзя насиловать чувства, так как это кончается самым отвратительным актерским наигрыванием. Поэтому при выборе действия оставьте чувство в покое. Оно явится само собой, от чего-то предыдущего, что вызвало ревность, любовь, страдание. Вот об этом предыдущем думайте усердно и создавайте его вокруг себя…» «Подлинный артист должен не передразнивать внешние проявления страсти, не копировать внешне образы, не наигрывать механически, согласно актерскому ритуалу, а подлинно по-человечески действовать. Нельзя играть страсти и образы, а надо действовать под влиянием страстей и в образе».

Что для актера значит — «подлинно по-человечески действовать»?

Этот вопрос сложнее всех остальных вопросов. Тут скрещиваются неразрешенные, запутанные проблемы. Может ли актер полностью «перевоплотиться» в образ того, кого он играет?

Сулержицкий, ссылаясь на Станиславского и на опыт МХТ, последовательно с разных сторон освещает эти вопросы и приходит к новой формуле: «я есмь». Эта формула означает такое сценическое самочувствие актера, такое его состояние на сцене, когда в актере, или, верхнее, в его творческом акте, выражаются и житейский характер героя и характер самого артиста, но как найти это состояние?

Великое просто. Для начала К. С. Станиславский предлагает ученику повторять себе «вещее слово» — «если бы».

«Я не царь Федор. Но если бы я им был…» «Если бы действие происходило в такую-то эпоху, в таком-то государстве, в таком-то месте или в доме; если бы там жили такие-то люди, с таким-то складом души, с такими-то мыслями и чувствами; если бы они сталкивались между собой при таких-то обстоятельствах» и т. д. Сулержицкий на многочисленных опытах показывает ученикам, как это магическое «если бы», заключающее в себе какое-то особенное свойство и силу, «производит внутри вас мгновенную перестановку — сдвиг».

Станиславский позже записал для своей книги: «Если бы» — замечательно тем, что оно начинает всякое творчество. Через «если бы» нормально, естественно, органически, само собой создаются внутренние и внешние действия. «Если бы» является для артистов рычагом, переводящим нас из действительности в мир, в котором Только и может совершаться творчество».

«Секрет силы воздействия «если бы» еще и в том, что оно не говорит о реальном факте, о том, что есть, а только о том, что могло бы быть… «если бы»… Это слово ничего не утверждает. Оно лишь предполагает, оно ставит вопрос на разрешение. На него актер и старается ответить. Поэтому-то сдвиг и решение достигаются без насилия и без обмана».

Не надо галлюцинировать. Ученикам не навязываются ничьи чувства и предоставляется полная свобода переживать то, что, возможно, каждым из учеников естественно, само собой «переживалось» бы. И в учениках тотчас же зарождается активность. Вместо простого ответа на заданный вопрос у учеников, по свойству актерской природы, появляется стремление к действию.

От себя Сулержицкий особенно подчеркивает, что театр должен облагораживать, духовно воспитывать зрителя, укреплять его моральные силы.

Вахтангов убеждается в правоте учителей с благодарным чувством человека, у которого накопившийся огромный запас личного опыта, мыслей и ощущений начинает приобретать теперь стройную последовательность. Его особенно увлекает то, что Сулержицкий говорит об огромном значении для актеров фантазии и интуиции. Обладая сам необычайно развитой интуицией, Вахтангов не хочет сейчас отдавать себе отчет, какими огромными накоплениями сознательных наблюдений и конкретно-чувственных близких соприкосновений с жизнью, какой работой ума создана эта интуиция… Важно, что в результате она быстрее и вернее приводит к правильному решению, чем голый рассудок. И еще важно, что она гораздо богаче сухой логики и сохраняет актеру самое драгоценное — непосредственность, легкость, живость и жизненность чувств и поведения на сцене.

Идя за Сулержицким, Вахтангов каждую мысль учителя упорно и долго проверяет на себе не только логически, не только умом, но всем существом. Часто во время работы приходят собственные определения и приемы. «Система» еще в зачаточном состоянии, и сам Станиславский и Сулержицкий ищут, проверяют не только нужные для нее слова, но и самую сущность явлений.

В эту пору Вахтангов еще не ставит перед собой вопроса: правильно ли делают Станиславский и Сулержицкий, что изощренно развитую ими технику артиста, весь созданный ими арсенал приемов игры обращают на разрешение, может быть, неразрешимой и даже не совсем правильно поставленной задачи? Можно ли вообще преодолеть «неестественное» состояние, которое непременно испытывает артист, когда выступает на сцене, ярко освещенный огнями рампы, перед публикой?

В конце 1910 года Л. А. Сулержицкий получает приглашение поставить «Синюю птицу» М. Метерлинка в Париже в театре Режан и предлагает Вахтангову сопровождать его в роли помощника. Евгений Богратионович с радостью соглашается.

Путешествие щедро пополняет его запас впечатлений.

В записной книжке появляются лаконичные, по два-три слова, записи о подслушанных в поезде разговорах, о польских евреях, об идеальной чистоте вагонов в Германии, о «городовых» (шуцманах) в Берлине, о немецких музеях и памятниках, о берлинской Аллее победителей, о фабричных трубах Бельгии, о снеге и солнце, о характерных чертах «фламандской» и «валлонской» культур — все это Вахтангов запоминает жадно, готовый каждую минуту дополнить виденное воображением.

Эти записи — телеграфный код художника. Вахтангов исключительно наблюдателен и восприимчив. Он был способен по двум-трем страницам какой-нибудь книжки представить себе живых людей с мельчайшими особенностями их характеров, внешности, привычек. А тут откладываются в памяти зорко выхваченные из самой жизни характерные черты, и по ним, подобно ученому, который по одной косточке неизвестного животного восстанавливает весь его облик, Евгений Богратионович рисует в своем воображении широкие картины быта Западной Европы, мысленно возвращается к ее истории. Другого способа для знакомства с Западом у него нет. Дни и часы сосчитаны. Всего пять недель.